Творчество > ... 

очень красиво...

О гроза, гроза ночная, ты душе - блаженство рая,
Дашь ли вспыхнуть, умирая, догорающей свечой,

Дашь ли быть самим собою, дарованьем и мольбою,
Скромностью и похвальбою, жертвою и палачом?

Не встававший на колени - стану ль ждать чужих молений?
Не прощавший оскорблений - буду ль гордыми прощен?!

Тот, в чьем сердце - ад пустыни, в море бедствий не остынет,
Раскаленная гордыня служит сильному плащом.

Я любовью чернооких, упоеньем битв жестоких,
Солнцем, вставшим на востоке, безнадежно обольщен.

Только мне - влюбленный шепот, только мне - далекий топот,
Уходящий жизни опыт - только мне. Кому ж еще?!

Пусть враги стенают, ибо от Багдада до Магриба
Петь душе Абу-т-Тайиба, препоясанной мечом!

Величье владыки не в мервских шелках, какие на каждом купце,
Не в злате, почившем в гробах-сундуках, - поэтам ли петь о скупце?!

Величье не в предках, чьей славе в веках сиять заревым небосклоном,
И не в лизоблюдах, шутах-дураках, с угодливостью на лице.

Достоинство сильных не в мощных руках - в умении сдерживать силу,
Талант полководца не в многих полках, а в сломанном вражьем крестце.

Орлы горделиво парятв облаках, когтят круторогих архаров,
Но все же: где спрятан грядущий орел в ничтожном и жалком птенце?!

Ужель обезьяна достойна хвалы, достойна сидеть на престоле
За то, что пред стаей иных обезьян она щеголяет в венце?

Да будь ты хоть шахом преклонных годов, султаном племен и народов, -
Забудут о злобствующем глупце, забудут о подлеце.

Дождусь ли ответа, покуда живой: величье ты средство иль цель?
Подарок судьбы на пороге пути? Посмертная слава в конце?

Я разучился оттачивать бейты. Господи, смилуйся или убей ты! -
чаши допиты и песни допеты. Честно плачу.

Жил, как умел, а иначе не вышло. Знаю, что мелко, гнусаво, чуть слышно,
знаю, что многие громче и выше!.. Не по плечу.

В горы лечу - рассыпаются горы; гордо хочу - а выходит не гордо,
слово "люблю" - словно саблей по горлу. Так не хочу.

Платим минутами, платим монетами, в небе кровавыми платим планетами, -
нет меня, слышите?! Нет меня, нет меня... Втуне кричу.

В глотке клокочет бессильное олово. Холодно. Молотом звуки расколоты,
тихо влачу покаянную голову в дар палачу.

Мчалась душа кобылицей степеною, плакала осенью, пела весною, -
где ты теперь?! Так порою ночною гасят свечу.

Бродим по миру тенями бесплотными, бродим по крови, которую полили,
жизнь моя, жизнь - богохульная проповедь! Нынче молчу.

Купец, я прахом торговал; скупец, я нищим подавал,
глупец, я истиной блевал, валяясь под забором.

Я плохо понимал слова, но слышал, как растет трава,
и знал: толпа всегда права, себя считая Богом!

Боец, я смехом убивал; певец, я ухал, как сова,
я безъязыким подпевал, мыча стоустым хором,

Когда вставал девятый вал, вина я в чашку доливал
и родиною звал подвал, и каторгою город.

Болит с похмелья голова, озноб забрался в рукава,
Всклокочена моя кровать безумной шевелюрой;

Мне дышится едва-едва, мне ангелы поют: "Вставай!",
Но душу раю предавать боится бедный юрод.

Я пью - в раю, пою - в раю, стою у жизни на краю,
Отдав рассудок забытью, отдав сомненья вере;

О ангелы! - я вас убью, но душу грешную мою
Оставьте!.. Тишина. Уют. И день стучится в двери.

От пророков великих идей до пророков безликих людей.
Ни минута, ни день - мишура, дребедень, ныне присно, всегда и везде.

От огня машрафийскей мечей до похлебки из тощих грачей.
Если спросят: "Ты чей?", отвечай: "Я ничей!"
и целуй суку-жизнь горячей!

Глас вопиющего в пустыне
Мне вышел боком:
Я стал державой, стал святыней,
Я стану Богом,
В смятенье сердце, разум стынет,
Душа убога...
Прощайте милые:
я - белый воск былых свечей!

От ученых, поэтов, бойцов, до копченых под пиво рыбцов.
От героев-отцов до детей-подлецов - Божий промысел, ты на лицо!

Питьевая вода - это да! Труп в колодце нашли? Ерунда!
Если спросят: "Куда?", отвечай: "В никуда!";
это правда, и в этом беда.

Грядет предсказанный День Гнева,
Грядет День Страха:
Я стал землей, горами, небом,
Я стану прахом,
Сапфиром перстня, ломтем хлеба,
Купцом и пряхой...
Прощайте милые:
И в Судный День мне нет суда!

Пусть мне олову в глотку вольют, пусть глаза отдадут воронью -
Как умею, встаю, как умею, пою; как умею, над вами смеюсь.

От начала прошлись до конца. Что за краем?
Спроси мертвеца.
Каторжанин и царь, блеск цепей и венца -
все бессмыслица. Похоть скопца.

Пороги рая, двери ада,
Пути к спасенью -
Ликуй в гробах, немая падаль,
Жди воскресенья!
Я - злая стужа снегопада,
Я - день весенний...
Прощайте, милые:
Иду искать удел певца!

Ветер в кронах заплакал, берег темен и пуст.
Поднимается якорь, продолжается путь.

И бродягою прежним, волн хозяин и раб,
К мысу Доброй Надежды ты ведешь свой корабль -

Где разрушены стены и основы основ,
Где в ночи бродят тени неродившихся слов,

Где роптанье прибоя и морская ода
Оправдают любого, кто попросит суда.

Где забытые руки всколыхнут седину,
Где забытые звуки огласят тишину,

Где бессмыслица жизни вдруг покажется сном,
Где на собственной тризне ты упьешься вином,

Где раскатится смехом потрясенная даль,
Где раскатится эхом еле слышное "Да"...

Но гулякой беспутным из ночной немоты,
Смят прозрением смутным, не откликнешься ты -

Где-то, призраком бледным, в черноте воронья,
Умирает последней безнадежность твоя.

Это серость, это сырость, это старость бытия,
Это скудость злого рока, это совесть; это я.

Все забыто: "коврик крови", блюдо полное динаров,
Юный кравчий с пенной чашей, подколодная змея,

Караван из Басры в Куфу, томность взгляда, чьи-то руки...
Это лживые виденья! эта память - не моя!

Я на свете не рождался, мать меня не пеленала,
Недруги не проклинали, жажду мести затая,

Рифмы душу не пинали, заточенные в пенале,
И надрывно не стенали в небе тучи воронья.

Ворошу былое, плачу, сам себе палач и узник;
Горблю плечи над утратой, слезы горькие лия:

Где ты, жизнь Абу-т-Тайиба, где вы, месяцы и годы?
Тишина. И на коленях дни последние стоят.

Не воздам Творцу хулою за минувшие дела,
Пишет кровью и золою тростниковый мой калам

Было доброе и злое - только помню павший город,
Где мой конь в стенном проломе спотыкался о тела.

Помню: в узких переулках отдавался эхом гулким
Грохот медного тарана войска левого крыла,

Помню: жаркою требухою, мертвым полем над сохою
Выворачивалась площадь, где пехота бой вела.

Помню башню Аль-Кутуна, где отбросили к мосту нас
И вода тела убитых по течению влекла,

Помню гарь несущий ветер, помню, как клинок я вытер
О тяжелый, о парчовый, кем-то брошенный халат,

Помню горький привкус славы, помню вопли конной лавы,
Что столицу, как блудницу дикой похотью брала.

Помню, как стоял с мечом он, словно в пурпур облаченный,
А со стен потокм черным на бойцов лилась смола -

Но рука Абу-т-Тайиба ввысь указывала, ибо
Опускаться не умела, не желала, не могла.

Воля гневного эмира твере сердцевины мира
Слаще свадебного пира, выше святости была.

Солнце падало за горы, мрак плащом окутал город,
Еочь, припав к земле губами, человечью кровь пила,

В нечистотах и металле жизнь копытами топтали,
О заслон кабирской стали знатно выщеблен булат!

Вдосталь трупоедам пищи: о стервятник, ты не нищий!..
На сапожном голенище сохнет бурая зола.

Над безглавыми телами бьется плакальщицей пламя,
Над Кабиром бьет крылами Ангел Мести, Ангел Зла,

Искажая гневом лица, вынуждая кровь пролиться -
Плачь, Златой Овен столицы, мясо бранного стола!

Плачь, Кабир - ты был скалою, вот и рухнул как скала!
...Не воздам Творцу хулою за минувшие дела.

Я знаю мир - он стар и полон дряни,
Я знаю птиц, летящих на манок,
Я знаю, как звенит экю в кармане
И как звенит отточенный клинок.
Я знаю как, поют на эшафоте,
Я знаю как целуют не любя,
Я знаю тех, кто "за", и тех кто "против",
Я знаю все, но только не себя.

Я знаю шлюх - они горды, как дамы,
Я знаю дам - они дешевле шлюх,
Я знаю то,   о чем молчат годами,
Я знаю то, что произносят вслух,
Я знаю, как зерно клюют павлины,
И как вороны трупы теребят,
Я знаю жизнь - она не будет длинной,
Я знаю все, но только не себя.

Я знаю мир - его судить легко нам,
Ведь всем до совершенства далеко,
Я знаю, как молчат перед законом,
И знаю, как порой молчит закон.
Я знаю, как за хвост ловить удачу,
Всех растолкав и каждому грубя,
Я знаю - только так, а не иначе...
Я знаю все, но только не себя.

прикосновенье нервных рук,
ее груди полукасанье,
улыбки бледный полукруг,
полузабытое дыханье,
полузамеченный кивок,
полузаметное объятье,
полусплетенье ватных ног,
полурасстегнутое платье,
вес тела на одной руке,
другого тела жар упругий,
пятно румянца по щеке,
освободившиеся руки,
иссиня-черные зрачки,
на миг застывшее мгновенье,
нетерпеливые тычки,
неторопливое движенье
вперед, на месте и назад,
на шее бисеринки пота,
полузнакомый аромат
имбирно-мускусная нота,
под горло сладкая слюна
полутона и полутени
полузатекшая спина,
полусведенные колени,
по телу спазм во всю длину
и возле уха слабый голос:
А Вам сходить через одну?
День. Улица. Час пик. Автобус

Ты- сладкое вино в невидимом бокале,
На трепетных губах пьянящий аромат
И запах летних грез, беспечно-нереален,
Неотразимый цвет, как огненный закат
Ты - капля коньяка в хрустальном одеянье
И выдержка его побольше двадцати
Букет прожитых лет- терпенья, ожиданья,
Чтоб пять заветных звезд сегодня обрести
Ты - утренний бальзам, безоблачно-невинный,
Смешенье всех цветов и запахов хмельных,
Дрожащий крик души, ты - огненный и сильный,
Весенний, нежный звук в реалиях земных
Прелестней всяких вин, и коньяков и виски
Мелодия души и трепетанье муз
Шампанского глоток, ты - солнечные брызги,
Ты - нежный, самый-самый неповторимый вкус.

Шторм, как наважденье, парус рвет на части
И Луна хмельная рано гасит свет-
Мы с тобою тонем в море бурной страсти,
Звонкое сопрано и лихой кларнет.
Сладкий мед желанья в невесомых сотах,
Пылкие признанья в небе голубом-
Музыка соблазна, сказочные ноты,
Жгучее крещендо- молния и гром.
Позыбыв о прошлом мы идем по краю,
Звезды заблудились в темных волосах-
Волны возбужденья все мосты срывают,
Для двоих влюбленных танго при свечах.
Медленно танцуем на туманной крыше,
Аромат весенний сладостно пьянит-
Струны натянулись и финал все ближе,
Губ твоих вишневых призрачный магнит...

Я посещал "Лидо", я жил на Монпарнасе
(прости, родная, мне дешёвые понты),
сидел на пляс Дофин и чувствовал: колбасит.
И снились мне химер разинутые рты.

Проснуться в пять утра, на день смотаться в Hиццу,
все сутки посвятить прогулкам и делам.
А после, может быть, на фото прояснится,
где был: Трокадеро, Распаль и Hотр-Дам.

Ботинок не плывёт в густой солёной жиже,
и не покрыты льдом ресницы и дома.
Прикинь, чувак, а ты действительно в Париже,
пожалуй, застегнись, ведь всё-таки зима.

Здесь можно в пиджаке примерно до обеда,
а к вечеру изволь одеться потеплей.
Hа рю Санкт-Петербург я слушаю соседа,
он знает "Сталинград", "Гагарин" и "налей".

Бухгалтер подписал мою заявку хмуро,
и тощий рацион мне предоставил банк.
Как жаль, что здесь в ходу уж новые купюры,
а так хотелось мне на чай оставить франк.

Звони. Hа полчаса я перестану квасить,
я размотаю шарф, я протяну: "алю-у."
А после побреду в отель на Монпарнасе,
внезапно осознав, что я тебя люблю.